Глава 7
ШОКОЛАДНЫЙ ЮНОША

Человек умирает, когда утрачивает способность
удивляться и радоваться простым вещам. Всякая
другая смерть смертью не считается.
«Книга Света»
Дафна собиралась войти к Мефу, когда услышала его голос. Он с кем-то спорил:
— Нет! Я сказал: нет!
Пауза, напряженная тишина, и снова:
— Отстань от меня!
Дафна открыла дверь и увидела, что Мефодий, мокрый от пота, по пояс голый, сидит на полу. Он худ, почти тощ, но мускулы хорошо развиты. Особенно грудные и пресс. Руки жилистые. На груди синяки. Должно быть, снова Мошкин достал шестом.
— Ты с кем ругался? — спросила Даф.
— Ни с кем!
Мефодий что-то поспешно забросил за спину, но Дафна успела заметить, что в руках у него был дарх.
— Он тебя не оставляет в покое? — спросила Дафна.
— Мы ним как два калеки — слепой и безногий — не можем друг без друга. Я несу его на плечах, а он убеждает, что с его помощью я смогу лучше узнать мир, — угрюмо признался Меф.
— Это он не может без тебя. Ты без него прекрасно можешь, — не согласилась Даф.
— В самом деле? Тогда смотри!
Меф снял с шеи цепь, отошел в дальний угол комнаты, чуть помедлил и, стиснув зубы, зашвырнул дарх в противоположный угол. В полете сосулька успела обжечь Дафне взгляд. Она ударилась о стену, упала и, корчась точно червь, поползла к Мефодию. Дафна ощущала страх дарха и исходившие от него волны ненависти. Но главным чувством был сосущий голод. Он передавался Дафне, и она, к ужасу своему, вполне могла себе представить, что можно кинуться на человека и зубами перегрызть ему горло.
Дафна не могла отвести от сосульки взгляд, хотя глаза ее болели и слезились. Наконец, сделав усилие, она повернулась к дарху спиной.
— Ты хотел показать, что он ползет, да? — спросила она Мефа.
Буслаев не ответил. Дафна посмотрела на не го. Меф полз к дарху. Его узкое тело корчилось на полу, повторяя движения сосульки. Дафна окликнула его. Мефодий не услышал. Он и дарх встретились в дальнем углу комнаты. Дарх прополз совсем мало. Основной путь проделал Мефодий. Схватил цепь и судорожно натянул на шею. Сосулька коснулась его груди, куснула ее до крови, как ревнивый хорек, и успокоилась.
Меф с трудом сел. Дафну он пока не узнавал. Прошла почти минута, прежде чем его мутные, обессмысленные глаза обрели ясность.
— Зачем ты его бросил? Ты знал, что будет, да? — спросила Даф.
— Не прикидывайся Мошкиным, — проворчал Меф. - Да, знал. Просто я хотел показать тебе, какя без него могу.
— Ты без него можешь, — заверила его Дафна. — Несмотря ни на что. Я ЗНАЮ.
Меф одарил ее взглядом, в котором на минимум восторга приходился максимум других чувств. Он подошел к тазу, в котором вода никогда не иссякала, рывком поднял его и вылил себе на голову.
—Я тоже знаю, что должен в это верить, - сказал он.
***
Всю ночь Меф вылезал из ямы. Глина скользила, чавкала влагой, не давала пальцам зацепиться. Дно ямы ухмылялось беззубым ртом Аиды Мамзелькиной, в котором копошились белые черви.
Чем сильнее Меф старался выбраться, тем больше сползал. Глина крошилась, не желая служить опорой. Яма разрасталась. Наконец огромным усилием Мефу удалось если не вылезти, то хотя бы не сползать больше. Расставив ноги, он уперся коленями в края ямы и застыл, стараясь не глядеть вниз, где Мамзелькина жадно заглатывала осыпавшуюся землю. Буслаев висел и понимал, что всякое движение неминуемо приведет к тому, что он сорвется. Руки слабели, бедра тоже, и бесконечно держаться было невозможно.
Портрет Прасковьи, прислоненный к стене, смотрел на Мефа загадочным взглядом. Плоская, сетчатая тень фонаря беспокойно гладила лицо, оживляя его. Полные губы кривились — не определить, сострадательно или насмешливо.
— Даф! — позвал Меф сквозь сон. Позвал без крика, без голоса, одним сердцем.
Портрет сдвинул брони и застыл. Стало заметно, как справа, в верхнем углу, шелушится масляная краска.
— Даф! — снова позвал Мефодий и внезапно ощутил, что она рядом.
Дафна приподняла его голову и положила себе на колени. Не в силах вырваться из змеиных объятий сна, Меф ощущал, как ее легкие пальцы скользят по его скулам, промокают потный лоб, разбирают пряди слипшихся волос...
Боль и страх отступили. Шамкающая пасть Мамзелькиной показалась нестрашной и жалкой. Буслаев сумел сделать то, чего ему не удавалось раньше: рывком проснулся. Дафны рядом не было. Она исчезла в минуту его пробуждения.
Меф взглядом отыскал дарх. Он лежал на груди, и кожа под ним была красная, точно ночью он разведал ее.
Буслаев оделся, вышел в гостиную второго этажа и, заметив, что дверь в комнату Мошкина приоткрыта, зачем-то заглянул к нему. Всякий раз, как он оказывался у Мошкина, Мефодию приходило в голову, что комната Евгеши — это сам Евгеша. Длинная, вытянутая, с одним широко распахнутым удивленным окном, выходящим на Большую Дмитровку. Мебель, как и везде в жилых комнатах резиденции, была самая скромная. Кровать, стол, два стула. Разномастность стульев объяснялась, по предположению Мефа, просто. Самоубийцы редко сговариваются, на какой стул забраться в последнюю минуту. Никакой заботы об обстановке резиденции мрака.
На стенах комнаты Мошкина желтели многочисленные самоклеящиеся бумажки. Почти все они были бытового свойства, например: «Купить свитер» или «Нужен новый шест». Среди напоминалок попадались и чисто мошкинские перлы. Скажем, необходимость поиска зонта выражалась фразой: «Найти зонт, да?»
Меф не выдержал и хмыкнул. Евгеша, сидевший за столом спиной к нему, резко повернулся.
- О чем страдаем? — спросил Меф.
— Сказать? — засомневался Мошкин.
— Да скажи уж, не томи, — согласился Меф. Скажи он: «Сам решай!», Евгеша раскачивался бы до позднего вечера.
— Знаешь, — сказал Евгеша, — когда мы стояли против тех троих стражей в Тартаре, я понял, что никогда не смог бы поднять руки на того, кто так дышит, смотрит. Я скорее позволил бы убить себя, чем убил бы сам...
— Верю и понимаю, — сказал Меф.
Мошкин, приоткрыв рот, в волнении смотрел на него.
— Понимаешь? А ты... смог бы? Что ты почувствовал, когда убил яроса?
Буслаев на секунду закрыл глаза и честно перемотал назад пленку воспоминаний.
- Да ничего. Я просто захотел, чтобы тряска прекратилась. Все вышло само собой. А когда он уж лежал мертвый, я испытал что-то вроде раскаянья. Хотя это просто тварь из Тартара, — сказал он.
Мошкин кивнул.
— Почему-то мне так и показалось. Ну ладно, пошли вниз!
***

Спустились они не вовремя. В канцелярии шла уборка. Всякий мужчина знает, что попасть куда-либо во время уборки крайне неприятно. Меф и Евгеша переглянулись и попытались ретироваться на второй этаж, однако им не удалось смыться незамеченными. Меф мгновенно был рекрутирован Дафной и трудоустроен передвигальщиком мебели, а Евгеша приставлен к Нате в статусе низкоквалифицированной рабочей силы.
Канцелярия убиралась обычно с помощью магии, но все же раза четыре в год Арей заставлял своих сотрудников делать это вручную. «Ничто так не вышибает тошнотворный запах суккубов и не снимает прослушку комиссионеров, как банальная мокрая тряпка», — утверждал он.
И вот сегодня как раз был один из этих четырех дней. И всякий раз Меф размышлял, как много такое простое занятие, как уборка, может сказать о женском характере.
Улита всегда убиралась с таким остервенением, что с ней страшно было находиться рядом. Если она окунала в ведро тряпку, брызги долетали до потолка. Если отжимала, то так перекашивала рот, словно ломала шею врагу. Если двигала диван, все замирали, опасаясь, что этим диваном Улита сейчас кого-нибудь размажет по стене. И опасались не напрасно — случаи были. Когда же ведьма бралась за пылесос, лучше было вообще удрать из комнаты. Трубу она держала так, будто ожидала команду «На старт!». Мотор пылесоса метался как кистень, круша все живое. В глазах Улиты пылало фанатическое пламя.
— Теперь я понимаю, почему двести лет назад особо полнокровным девушкам каждую весну ставили пиявки. Когда мало сил — плохо, но все же человек конструктивен. Шлепает потихоньку, делает что-то. Но когда сил много, а девать их некуда, силы бродят, пузырятся и срывают с хозяина крышу, — шепнул Евгеше Меф.
Шепнул тихо, опасаясь карающего пылесоса.
Полной противоположностью Улите была Ната. Тряпку она брала ногтями, долго бултыхала ее в ведре, а затем грустно буксировала по полу, будто везла за собой машинку на веревочке. Продолжалось это до тех пор, пока кто-нибудь не выдерживал и с воплем не отнимал у нее тряпку. Ната умильно хлопала глазами, гнусно ухмыляясь в душе. Именно этого она и добивалась.
Даф была единственным приятным исключением. Она убиралась быстро, без омерзения, но и без того патологического стремления к стерильности, которая часто превращает хороших хозяек в издерганных истеричек.
Уборка близилась к завершению, и Ната даже ухитрилась зацепить шваброй громадный, редкой ценности светильник, когда внезапно посреди резиденции мрака полыхнула вспышка телепортации. Улита перестала ножом сдирать со стола полировку, пытаясь оттереть свечной воск, и выпрямилась.
— Я же сказал: никакой магии! Руками! — донесся резкий окрик из кабинета Арея.
Секунду спустя барон мрака вырос в дверях. И сразу стало понятно, что к уборке примененная магия не имеет никакого отношения. Извиняться мечник не стал. Слово «извини» слишком сложное для истинного стража мрака. В нем целых три слога и все с «и». Запомнить их в правильной последовательности нет никакой возможности.
***

В гаснущем, с алым ободом круге, неизменно сопровождавшем дальние телепортации из Тартара, стояли двое. Девушка была одета по-земному — в зеленоватую туристическую куртку с большим количеством карманов и карманчиков и джинсы. Меф поднял взгляд на ее лицо и вздрогнул, поняв, что уже видел его. Один раз в Тартаре, рядом с троном Лигула, и много раз на портрете... Те же алые губы, впалые меловые щеки и внезапный косящий взгляд.
— Прасковья! — позвал он.
Девушка вскинула на Мефа глаза. Через секунду она отвела их и больше не глядела на него, но Мефа не оставляло ощущение, что он является центром ее направленного внимания.
— Чему обязаны?.. — с холодком спросил Арей. Воспитанница Лигула не привыкла, чтобы с ней так разговаривали. С гневом она скрестила на груди руки. На мгновение чинную канцелярию мрака затопило эмоциями столь яркими, что в них, как свечи, растаяли бы даже ломаки - суккубы. Светильник, уже пострадавший от швабры Наты, лопнул и осколками осыпал приемную. Меф успел выставить защиту вокруг себя и прижавшейся к нему Дафны. Мошкин замешкался, и ему рассекло стеклом лоб.
Вода в ведре, в котором Улита отжимала тряпку, кипела. Из него поднимался столб вонючего пара. За несколько секунд ведро опустело на две трети. В приемной запотели стекла. Даф ощутила, что голова у нее мокрая.
— Можно было и не убираться, — мрачно сказала Улита.
— И башку не мыть с утра. Но кто мог знать, что эта припрется? — добавила Ната.
Прасковья одарила ее холодной улыбкой. Вода в ведре мгновенно застыла. Причем застыла неровно, со всплесками, с бурлением, — так, как кипела. Волосы Наты, Дафны и остальных покрылись слоем льда, в который вмерзла вся грязь канцелярии.
Мошкин ревниво моргнул. Разумеется, воду мог заморозить и он, но воспитанница Лигула проделывала все с потрясающей небрежностью. Она даже не трудилась замечать, какое воздействие оказывают ее эмоции на посторонние предметы.
— Так чему мы обязаны честью видеть вас здесь? — убийственно вежливо снова спросил Арей.
— Она не ответит. Она не разговаривает, — заступаясь за Прасковью, шепнул ему Меф.
Мечник кивнул. Видно, и сам уже это вспомнил.
— Тогда пусть скажет тот, другой! Он-то, надеюсь, не немой?
Все взгляды устремились на спутника Прасковьи, который, смутившись от такого избыточного внимания, пугливо заозирался. Широкобедрый, пухлый, с выпуклыми глазами, один из которых был желтым, а другой оранжевым, он напоминал волнистого попугайчика. Такой же хлопотливый, поспешно охорашивающийся, пестрый. Даже смотрел он как волнистый попугайчик — косился поочередно то одним, то другим глазом, при этом немного склоняя голову набок.
Улита бесцеремонно шагнула к нему, обошла вокруг и, принюхиваясь, потянула носом.
— Нет, Арей, — сообщила она. — Этот не немой! Этот шоколадный!
— ЧТО?
— Натуральный шоколадный юноша. Глаза — мармелад. Уши — зефир. Губы — жевательная резинка. Щеки — желе. Зубы — рот открой! — кусковой сахар. Волосы... мм-м... не разберу. Соломка? Слоеное тесто? Может, отщипнуть — попробовать?
Улита плотоядно облизнулась. Шоколадный юноша заметил это и поспешил отодвинуться.
— Умоляю, не надо! Меня зовут Ромасюсик, — сказал он сдобным, хорошо пропеченным голосом.
— Ромасюсик — это от Рома? — спросил мечник.
— Да. А вы Арей?
Мечник промычал что-то утвердительное. Мефу показалось, он втайне опасался, что его тоже назовут «Арейсюсиком».
— Фантастично! Арей! Я вас абсолютно таким себе и представлял! Фантастично! Что-то такое большое, грузное, величественное! Изумительно! — заблеял шоколадный юноша, бегая вокруг Арея.
Ромасюсик весь был сплошное движение. Стоять на месте он не мог. Он то приседал, то выпрямлялся, то подпрыгивал — и все это без очевидной цели. Его пухлые шоколадные руки, казалось, жили отдельной от мозга жизнью. Они метались и хватали все подряд.
— Ой, как брутально! Я могу это потрогать? А это? — восклицал он, подбегая к оружию, которое не успели занести в оружейную.
— Ты это уже трогаешь, — говорил Меф.
— Ой, как чудесно! А это что, казачья шашка?
Мефу не хотелось его разочаровывать, но все же он буркнул:
— Это испанская рапира.
— Брутально! А это еще одна испанская рапира?
— С утра это был арбалет, — сказал Меф. Ромасюсик пришел в полный восторг и стал
трогать арбалет. Учитывая, что он был заряжен, Дафна вежливо попросила не целиться ей в лоб.
— Если вам, конечно, не сложно, — добавила она.
Ромасюсик не понял. Он смотрел на Даф и сахарно улыбался калорий так на двести.
— Ты, овощ! Положи железку на место и спрячь руки в карманы, если не можешь ничего не
трогать, — повысив голос, сказал Меф.
Ромасюсик послушно положил арбалет и сунул руки в карманы. Заметно было, что пальцы шевелятся у него и там.
Чимоданов некоторое время критически изучал Ромасюсика, а затем в лоб спросил:
— Ты комиссионер, что ли? Пластилин в Тартаре закончился — стали вас из шоколада шлепать?
Такта в нем было, как у танка, который едет по трупам. Ромасюсик от обиды перестал вертеться и подозревать неизвестное смертоносное оружие в выбивалке для ковров.
—Я не комиссионер! Я человек! — сказал он.
Улита печально посмотрела на «человека» и посоветовала не попадаться ей на узенькой дорожке, когда будет не с чем пить чай.
Ромасюсик исторг вздох. Из его нутра дохнуло той горячей волной, какая бывает от свежеиспеченного именинного пирога. Улита не выдержала искушения. Она шагнула к шоколадному юноше и попыталась оторвать зефирное ухо. Арей многозначительно крякнул, и ведьма вовремя вспомнила, что худеет.
— Подумаешь, одно ухо. Что, жалко? — проворчала Улита, отворачиваясь, чтобы не искушать себя.
Ромасюсик благодарно уставился на мечника.
— Я так вам признателен! Вы спасли меня! Простите, что я доставляю вам столько хлопот...
Конечно, этого говорить не стоит, я вас едва знаю, но я так люблю вас! Так люблю! Вы мне почти как отец! — произнес он прерывающимся голосом.
На его мармеладные глаза навернулись газированные слезы.
Арей с сомнением покосился на Ромасюсика и посоветовал не слишком набиваться в родственники. Но Ромасюсик и не набивался.
— О, не обращайте внимания! Я знаю, что иногда бываю смешон! Но что я могу поделать? Я маленький парусник, который качает на волнах в океане эмоций! — пояснил он.
— И ты всегда был таким... э-э-э... парусником? — осторожно спросил Меф.
Ромасюсик закивал.
— Да, брутальный мальчик! Я всегда был эмоциональный! В старом теле даже еще больше.
— А что с твоим старым телом? — спросил Меф, размышляя, стоит ли отрывать Ромасюсику голову за «брутального мальчика».
— Оно утонуло в Лете. Это тело такое же, как прежнее, только из шоколада! — пояснил Ромасюсик.
— Никогда не слышала, чтобы мертвецам выдавали шоколадные тела, — влезла Улита.
— Я не мертвец! — обиделся Ромасюсик. — В Лете нельзя утонуть, потому что там нет живых, а я был живой. То есть вы понимаете, что я хочу сказать? Получился логический казус. Канцелярия мрака долго вела обо мне переписку!
Шоколадный юноша оживился, завертелся и снова попытался что-то схватить, но Меф напомнил ему о необходимости держать руки в карманах. Про себя Буслаев позавидовал человеку, которого способны приводить в такой восторг собственные несчастья.
— А как ты вообще оказался в Тартаре? — спросил он.
— Фантастично, да? Моя бабушка — то есть мама моей мамы, была помешанная. Сумасшедшая, я хочу сказать. То есть не очень дружила с головой.
«Мне известно, кто такие сумасшедшие», — хотел сказать Меф, но передумал. Едва ли это могло победить страсть Ромасюсика все разжевывать.
— Когда мне было одиннадцать — ну вы понимаете, одиннадцать не чего-то, а лет! — бабушка однажды встала очень рано и повела меня на крышу. Сказала, что надо идти тихо, не будить родителей и что она хочет мне кое-что показать. У нее откуда-то был ключ от чердака. На крыше я испугался высоты (все-таки двадцать четыре этажа, понимаете!), закричал, вцепился в ограждение, но она укусила мне руку... Вообразите, прямо зубами! Потом схватила меня и прыгнула. Вниз, я хочу сказать.
—Да уж не вверх, — пробормотала Улита.
Жалость у нее часто облекалась в легкую агрессию. Шоколадный юноша посмотрел на ведьму без укора. Настроен он был всепрощающе.
— Бабушка летела и хохотала. Это было так страшно, что я описался... — очень радостно сказал Ромасюсик.
— Надо думать, — процедила Улита.
И тут я вдруг увидел мое одеяло. Оно висело на веревке. Ну его повесили на балкон, чтобы оно высохло. Когда я увидел одеяло, мне ужасно захотелось оказаться на балконе. Я поклялся, что готов сделать все, что угодно. Тут меня что-то кольнуло в грудь, и я — чик! — уже на балконе. Все произошло очень быстро, в две секунды, это я только рассказываю долго, понимаете? А бабушка... ну, в общем, она смяла крышу у одной машины и застряла. Уже мертвая, понимаете? Хозяин машины потом приходил и требовал с родителей денег, но ему ничего не дали... Смешно, да? — Ромасюсик подпрыгнул от восторга.
— Брутальный факт! — сказал Меф.
Даф посмотрела на него так строго, что он прикусил язык.
— На балконе я стал кричать. Разбил стекло. Порезался. Проснулись родители. Они не верили, что бабушка прыгнула со мной. Только одного не могли объяснить. Как я очутился на закрытом бал коне. В конце концов решили, что меня там заперла бабушка, потому что я пытался увязаться за ней.
Дафне стало не по себе. Особенно пугало ее то, как легкомысленно звучал голос Ромасюсика. Шоколадный юноша облизывал губы, закатывал мармеладные глазки, вертелся и явно получал удовольствие, рассказывая о самых страшных моментах своей жизни.
— А потом... потом... — начал Ромасюсик.
— А потом они пришли получать долг? — без удивления перебил Арей.
Ромасюсик шмыгнул носом, но не особо горестно. В носу у него что-то булькнуло. «Сироп? Горячий шоколад?» — невольно прикинул Меф.
— Да. Когда мне исполнилось четырнадцать, за мной явились два стража. Представляете? Целых два!
— Представляем, — сухо подтвердил Арей.
Я не хотел с ними идти, но они и не спра шивали. Сказали, что моя жизнь принадлежит им. Показали фото, на котором я вместе с бабушкой торчу в машине. Еще они привели какую-то фантастическую бомжиху, которая все подтвердила, хотя вначале была не в духе и долго ругалась на стражей. Бомжиха сказала, что у нее разна... разно... ведомость какая-то.
— Разнарядка, — охотно подсказала Улита. — Аида Плаховна Мамзелькина будет тронута, когда узнает, как о ней отозвались.
— Стражи перенесли меня в длинный одноэтажный каменный дом прямо на берегу Леты. В окно видно, как Харон загружает ладью. Не очень вежливо он это делает. На берегу всегда молчаливая, мрачная очередь. Никто не пытается пролезть вперед. Стражи мрака следят, чтобы ладья всегда была загружена до отказа.
Меф вопросительно взглянул на Арея.
— Нижние Миры — двери в Тартар, — вполголоса пояснил мечник.
Ромасюсик заерзал.
— Я прожил там год. Целый год, понимаете? И за год не встретил ни единой живой души. В соседних комнатах был еще кто-то, но я никогда никого не видел, ну, кроме тех, которых грузили на ладью. Стучал в стену, никто не отзывался. Пытался дойти — не мог. Там коридор странный. Кажется, что другие комнаты близко, но часами можно
бежать и не сдвинуться на палец. Даже вещей в комнате не было — только скрипучая железная
кровать.
— Воображаю, какая пытка, когда ничего нельзя потрогать, — посочувствовала Улита.
Ромасюсик грустно кивнул, подтверждая этот
факт.
— Да и снаружи не лучше. Идти некуда, хотя и не держат. Всюду открытое ровное пространство.Ничего не растет, кроме мхов и каких-то куцых кустиков. Нет ни дня, ни ночи. Не темно и не светло — серо... Воздух стоячий, ни ветерка. Не поймешь, то ли жарко, то ли промозгло. Кричать хочется, но знаешь, что все равно не услышат.
—Недурное описание Нижнего Мира, — оценил Арей.
Шоколадный юноша одичало посмотрел на него.
—Как-то я решил искупаться в Лете. Подождал, пока ладья Харона отчалит, отошел подальше, чтобы никому не мозолить глаза. Я долго ходил в бассейн и был уверен, что прилично плаваю. Понимаете? Но оказалось, вода в Лете не держит. Загребаешь руками, все как положено, да только не плывешь, а тонешь. Я и не сообразил, как оказался на дне.
— Лета — река для лишенных плоти. Не хватало, чтобы ее воды держали живых, — сурово сказал мечник.
Мефодия больше заинтересовал рассказ о длинном одноэтажном доме из камня.
— Там что, школа? — спросил он.
— У мрака нет школ. На худой конец тренировочные лагеря и вербовочные пункты. Последние на случай, если потребуется много пушечного мяса, — поправил Арей.
— А этот длинный дом?
— Там держат тех, кто нужен Тартару... Итак, милейший Ромасюсик, мои поздравления: год тебя упорно готовили. Видно, ты не глуп, если освоил все так быстро. Наш синьор помидор успешно прикидывается олухом гораздо дольше...
Ромасюсик, успевший извлечь из карманов руки, перестал трогать бумажки на столе у Улиты. Губы из жевательной резинки растянулись в самую сладкую улыбку мироздания.
— Фантастично! Но меня ничему не учили! За год я не видел ни одной книги. Понимаете?
— Порой знания вливаются незаметно, как яд, без учителей и зубрежки, — заметил Арей.
— Я ничего не умею! — жалобно сказал Ромасюсик.
Его мармеладные глаза от испуга совсем засахарились. Арей же, точно издеваясь над ним, рассуждал:
— Тебе только так кажется! Скрытые навыки самые опасные. Бомбе тоже можно внушить, что она пчелка, которой хочется сесть на красивую крышу Генерального штаба, просто чтобы погреться на солнышке. Меня больше интересует другое: был ли твой курс завершен к моменту, как ты утонул? При условии, что это милое событие не подстроили.
— Я утонул сам, — поспешно возразил Ромасюсик.
Арей пожал плечами.
— Ты и с крыши упал сам. Мрак умеет уважать свободу воли, — заметил он.
Ромасюсик стал накручивать волосы на палец. Его подбородок дрожал. Радостный волнистый попугайчик выглядел раздавленным собственной шоколадной сущностью.
— Знаю, — сказал шоколадный юноша. — Я слуга Тартара! Я отвратительный злой уродец.
— Отвратительный злой уродец — я. Попрошу не занимать мою экологическую нишу, — возмутился Чимоданов. Зудука, очень довольный шуткой хозяина, принялся стучать по полу.
Нага зажала уши.
— Чемодан, расслабься! Конкурс идиотов еще не объявляли. Призов тоже нет, — сказала она.
—Вихрова, «чемодан» — это ящик с ручкой, а моя фамилия Чимоданов! Попытайся запомнить!
Ната показала большой палец.
—Классная отмазка, Петя! Мама в садике научила, чтобы детишки не дразнили?
Осколки негромкого волнующего смеха разлетелись по приемной. Лишь секунду спустя Меф понял, что смеется Прасковья. Осторожная Дафна за рукав потянула Мефодия за кресло, и, оказалось, вовремя. От свечи на столе у Улиты прокатилась волна огня — клубящаяся, буйная. Все, чего касалось пламя, вспыхивало и превращалась в ничто. Пламя почти докатилось до визжащего Чимоданова, когда Арей погасил его, нетерпеливо махнув рукой.
Прасковья перестала смеяться. Мягко ступая, Улита подошла к месту, где некогда стоял ее стол, а теперь было образцово-показательное пепелище. Уцелела только большая печать мрака.
— Девушка! — сказала ведьма с психиатрической вкрадчивостью. — Учитесь властвовать собою. Это советую вам не я, а Пушкин. Не надо плакать, не надо смеяться. Если хотите посмеяться, говорите просто «хи-хи!», не размыкая губ. Мы вас поймем и оценим.
. Лучше бы Улита промолчала. Прасковья сомкнула брови. Ведьма, синея, схватилась за сердце. Она судорожно пыталась сделать вдох, но не могла. На этот раз первым опомнился Меф. Он подбежал к Прасковье и, схватив ее за плечи, развернул к себе. Он сделал это довольно грубо, ожидая сопротивления, пламени, удара кинжалом — чего угодно, однако в его руках Прасковья повела себя неожиданно покорно. Ее лицо было теперь совсем близко. Раскосые глаза в упор смотрели на Мефодия. Углы рта чуть приподняты.
Не делай так больше никогда! Слышишь? Никогда! — крикнул Меф.
Прасковья медленно подняла руки и коснулась щек Мефодия. Ладони у воспитанницы Лигула оказались неожиданно горячими. Судя по их температуре, Прасковья вот-вот должна была скончаться от жара. Однако, судя по цветущему виду, это не входило в ее планы. Мефу чудилось, что через руки Прасковьи жар передается его коже и всему существу.
Ощущая себя сбитым с толку, Меф выпустил Прасковью и повернулся к Улите. Ведьма судорожно дышала и все никак не могла отдышаться.
—Дело не только в свече! — услышал Мефодий голос Арея. Кажется, мечник отвечал Чимоданову на его вопрос. — Эта девица — просто вулкан энергии. Земля, воздух, вода, огонь. Она лепит из стихий, как ты из глины. Ей нужен только источник
— Она сильнее меня? — вклиниваясь в разговор, спросил Меф.
— Нет. Сильнее ты. Но она мобилизует свою энергию быстрее. Представь, у тебя огромная неповоротливая пешая армия, а у нее небольшой, но отлично подготовленный конный отряд, — негромко, чтобы не услышала воспитанница Лигула, отвечал Арей.
Мечник вернулся к Ромасюсику. Тот отнесся к пожару в резиденции мрака довольно спокойно.
Только жалел, что много вещиц исчезло и их нельзя больше трогать.
— Как ты познакомился с Прасковьей, мой шоколадный друг? Признаться, эта часть твоей биографии занимает меня больше прочих, — спросил Арей.
— Это было фантастично!
— Позволь, эмоции я испытаю сам. Подробности!
— Два дня назад, когда я уже получил это тело, ко мне пришел горбатый карлик. Некоторое время он разглядывал меня, затем хмыкнул и сказал: «Завтра утром ты увидишь девушку. Она выросла в Тартаре, но теперь я собираюсь выпустить ее в человеческий мир. Ты ее раб. Если будешь служить хорошо — тебе со временем вернут твое тело и отпустят. Будешь служить плохо — лучше тебе не знать, что с тобой сделают. Человеческое воображение охватывает лишь физическую часть мучений!»
— И это все?
— Да. На другой день девушка действительно появилась. Ее сопровождал все тот же горбун. Он назвал мне ее имя, предупредил, что она никогда не говорит, и телепортировал нас сюда. «Стража, которого вы увидите, зовут Арей. Ты узнаешь его сразу. Громадный тупой костолом. Зоологический примитив». Ой, простите!
— Ничего, — сказал Арей. — Так уж повелось,
что маленьким и горбатым все крупное обязательно кажется тупым... И зачем Лигул послал вас к зоологическому примитиву? Надеюсь, вам не приказано здесь остаться?
Задавая вопрос, он смотрел не на Ромасюсика, а на Прасковью.
— Нет, — поспешно сказал Ромасюсик. — Мы поселимся где-нибудь в городе. Нам приказано прибегать к вашей помощи, только если будут неприятности со златокрылыми или нам нужны будут уроки на... э-э... страшных боевых копьях, — Ромасюсик взглянул на чудом уцелевшую швабру Улиты.
—На копьях, это к валькириям, — переадресовал Арей.
При упоминании валькирий по бледному лицу Прасковьи пробежала судорога гнева. Ноздри расширились. Пол резиденции дрогнул.
«Почему она так не любит валькирий?» — задумалась Дафна.
Внезапно Прасковья шагнула к Ромасюсику и взяла его за руку. Затем подняла насмешливые глаза на Мефа, обожгла коротким, недоброжелательным взглядом Дафну и вдруг исчезла. Ромасюсик исчез вместе с ней. Когда мгновение спустя золотистые искры телепортации сомкнулись на месте, где они стояли, им уже некого было обжигать.
— Странно... — пробормотал Арей.
- Что странно? То, что она телепортировала с ним вместе? — жадно спросила Дафна, оценившая удивительную технику перемещения.
— Нет. У нее есть эйдос. Девчонка провела в Тартаре много лет среди сотен стражей, а эйдос
цел. Причем хороший, не гнилой, — сказал Арей.
«Отличный яркий эйдос, но он почему-то не мешает Прасковье быть сгустком мрака. Арей прав: действительно странно», — подумала Дафна.
— Стражи не покушались на эйдос, потому что боялись Лигула, — предположил Меф.
Арей уставился в пол. Резко обозначился двойной подбородок.
— Допустим. Но почему его не тронул сам Лигул? Это мне и не нравится.
Меф неосторожно спросил:
— Может» пожалел?
— Поищи другое объяснение! — посоветовал мечник.