Глава 1
ЛУННОЕ ОТРАЖЕНИЕ

   Эдуард Хаврон тщательно выдавил на щеке угорь и, отойдя на шаг, залюбовался своей мускулатурой. Он стоял перед зеркалом голый по пояс и инспектировал сам себя, как врач из военкомата инспектирует призывника.
   – Ну разве я не атлет? Разве не красавец? Просто сам бы в себя влюбился, да на работу топать надо! – сказал он самодовольно.
   – Эдя, не втягивай живот! – крикнула из комнаты Зозо Буслаева.
   Она и через две двери знала все фокусы своего брата.
   – При чём тут живот? Это у меня такое выпуклое солнечное сплетение. И вообще под пиджаком не видно, – оскорбился Эдя, однако настроение было испорчено. Ох уж эти родные сёстры! От них приходится терпеть такое, за что любого постороннего утопил бы, как Герасим Муму.
   Тщательно почистив свои двадцать восемь зубов – согласно статистике, тридцать два зуба наличествуют лишь у трети человечества и в воображении писателей, обожающих без разбору наделять своих героев избыточной мудростью, – Эдуард Хаврон направился в единственную комнату их квартирки. Квартирка затерялась так далеко на окраинах Москвы, что порой казалось, будто Москвы вообще не существует. Зато МКАД с её бесконечными машинами была видна из окна как на ладони. Недаром они жили на самом верхнем, шестнадцатом этаже.
   Комната была разгорожена стоявшим боком шкафом, как ширмой, на две неравные части. В одной – большой – части обитала Зозо Буслаева (до всех замужеств Хаврон) с сыном Мефодием. В другой – в меру великолепный Эдя со своими семью парадными костюмами, двенадцатью парами начищенной до блеска обуви и штангой, на которой ночами уныло позванивали два блина по двадцать килограммов.
   Когда Эдя Хаврон вошёл в комнату, Зозо меланхолично пролистывала журнальчик брачных объявлений, изредка обводя самое интересное фломастером.
   По паспорту Зозо Буслаева была Зоя. Однако свой паспорт Зозо не любила. Странички паспорта содержали слишком много лишней информации. По мнению хозяйки, было бы вполне достаточно, если бы там просто значилось: Зозо. Мило, коротко, со вкусом и даёт простор воображению.
   Её сын Мефодий сидел за столом и уже минут сорок угрюмо симулировал написание сочинения по литературе. Пока что он породил только одну фразу: «По моему мнению, книги бывают нормальные и не очень». На этом его творческий пыл иссяк, и теперь Мефодий глухо маялся.
   Задумчиво потоптавшись посреди комнаты, Эдя Хаврон отправился к себе за шкаф и стал одеваться, придирчиво разглядывая рубашки и даже зачем-то нюхая некоторые из них под мышками.
   Мефодий находил, что его родной дядя похож на обезьяну. Волосы былм у Эди даже на шее. Оттуда они змейкой сбегали вниз и в районе груди переходили в неухоженную рыжеватую лужайку. Кроме того, с точки зрения того же Мефодия, Эдуард Хаврон был жутко старым. Ему было двадцать девять лет. К сожалению, несмотря на дряхлость, в дом престарелых Эдю пока не брали. Поэтому бедняге приходилось трудиться официантом в модном ресторане «Дамские пальчики». В свободное время несостоявшийся пенсионер ухлёстывал за посетительницами своего заведения, предпочитая состоявшихся богатых дам с выраженным материнским инстинктом.
   «Если я в старости буду таким, как Эдя, то выпрыгну в окно!» – решил Мефодий. Он захлопнул тетрадь с сочинением и без всякого вдохновения придвинул к себе учебник по химии. День шёл как-то криво.
   Зозо Буслаева раздражённо куснула фломастер и, пририсовав одной из фотографий рога, украсила её дюжиной прыщей.
   – Нет, вы посмотрите, какой хам! Я бы таких убивала на месте! Что он пишет! «Дама с квартирой и машиной, спою серенаду на твоём балконе! Твой пупсик. Возраст – 52 г. Вес – 112 кг. Звонить с 21 до 22 в ресторан «Пчёлка» на Цветном. Спросить Виктора», – воскликнула она с негодованием.
   – Знаю я эту «Пчёлку». Гаденький такой полуподвальчик. Последний раз они мыли стаканы в день открытия. С тех пор стаканы стерилизуются только тогда, когда в них оказывается водка… – капризно сказал Эдя.
   – Ты закончил? – спросила Зозо. Она была в курсе, что Эдя обожает ругать чужие рестораны.
   – Нет, не закончил! И цены у них в «Пчёлке» не круглые. Что это за цена? Шестьдесят два пятьдесят или сто семь восемьдесят? Какой дурак это всё будет складывать? Чем выше класс заведения – тем круглее цены. Клиенту проще настроиться на великодушие – а тут он машинально достаёт калькулятор, машинально начинает считать и в результате жадничает! – сказал голос из-за шкафа.
   Зозо зевнула.
   Мефодий повертел в руках учебник по химии, отодвинул его и, прислушиваясь к своему внутреннему состоянию, потрогал пальцем учебник по истории. Потрогал очень осторожно и снова прислушался к своим ощущениям. Нет, снова не то… Ни одна струна в душе не дрогнула. Ни желания, ни даже полужелания чем-либо заниматься. Да что же сегодня такое?
   – Интересно, псих весом сто двенадцать килограммов мог бы оборвать балкон? – спросил он.
   – У нас нет балкона! – сказала Зозо.
   – И машины тоже нет! Иначе бы мне не приходилось вечно ловить такси. У меня есть только мобильник, куча одежды и честное благородное сердце! – добавил Эдя.
   – Что-что у тебя с сердцем? Ты что-то сказал? – невнимательно переспросила Зозо.
   – Я сказал, что все меня достали. Особенно твой лоботряс со своими фокусами! – обиделся Эдя.
   Он наконец окончательно определился с рубашкой и появился из-за шкафа. Теперь, чтобы окончательно стать официантом, ему не хватало только бабочки. Но её он обычно цеплял уже на работе.
   – Мой лоботряс? Какие у тебя претензии к Мефодию? – напряглась Зозо.
   – Он знает какие! Мои претензии большие, как кит, и серьёзные, как бандитская крыша!
   Эдуард неожиданно наклонился и крепко взял Мефодия за ухо.
   – Слушай сюда, жертва нетрезвой акушерки! Ещё раз выгребешь у меня из кошелька мелочь – я тебя порву, как грелку, и мне ничего не будет! У меня белый билет! – ласково обратился он к нему, скаля мелкие, как у хорька, зубы.
   Эдуард Хаврон был просто патологический жмот. Порой Эдю совсем переклинивало, и он даже на туалетной бумаге начинал проводить фломастером линии, ставя рядом с линией свою подпись. К счастью, это бывало не чаще, чем раза два в год, когда он проигрывался в карты или на игровых автоматах.
   – Я не брал, – сказал Мефодий.
   – Ты не думай, что я дурачок. Я только в профиль дурачок!.. На сколько кнопок был застёгнут мой бумажник сегодня утром? На две! А я всегда застёгиваю его только на одну! И никогда не задвигаю до самого конца молнию в отделении для мелочи!
   – Сам следи за своими кнопками! Мам, твой родственник меня убивает! Я буду одноухий и… ай… уродливый! – сообщил Мефодий, морщась от боли. Дядя очень больно впивался в ухо ногтями. Возможно, белый билет ему дали на законном основании, хотя и взяли за него триста баксов.
   «Вот осёл я! Вторая кнопка! Надо же было засыпаться на таком пустяке», – подумал Мефодий.
   Ногти на ухе сомкнулись, как клещи.
   – Ты всё понял, малявка? Как насчёт дубля? – прошипел Эдя.
   – Ай! Отстань, олух!.. Купи себе надувного дедушку! – огрызнулся Мефодий.
   – Что ты пропищал? А ну повтори! Повтори, кому говорят! – вскипел Хаврон.
   – Мальчики, мальчики! – примирительно захлопотала Зозо. – Может, бросим ссориться из-за пустяков? Ну что, пису пис и всё такое прочее?
   Хаврон неохотно выпустил ухо племянника.
   – Пису пис! Только пусть зарубит себе на носу: ещё раз поймаю – порву! – повторил он.
   – В другой раз фигли ты меня поймаешь! – вполголоса сказал Мефодий.
   К счастью для него, Эдя уже не слушал. Впрыгнув в одну из пар своих любимых ботинок, он смахнул с них щёткой невидимые миру пылинки и устремился в большой город на ловлю чаевых и удачи.

***

   Мефодий и его мать остались в квартире одни.
   Зозо Буслаева отложила журнал и задумчиво посмотрела на сына. Обычный двенадцатилетний подросток – во всяком случае, выглядит обычным. Худой, с узкими плечами. Ростом тоже не отличается. В строю на физкультуре среди пятнадцати мальчишек своего класса стоит девятым. Зато как будто ловкий. В футбол играет хорошо, бегает неплохо. Когда надо залезть на канат – тут он вообще первый. К сожалению, стоять девятым в строю приходится чаще, чем забираться на канат.
   А внешне… внешне, пожалуй, не без изюминки.
   Сколотый на треть край переднего зуба, длинные русые волосы, схваченные сзади в хвост. Уникальность этих волос состоит в том, что Мефодия не стригли ни разу с момента рождения. Вначале этого не делала сама Зозо, потому что ребёнок брыкался, отбивался и кричал как резаный, а затем подросший Мефодий стал утверждать, что ему больно, когда ножницы касаются волос. Было ли это правдой или нет, Зозо не знала, но однажды, лет пять назад, когда она попыталась выстричь прилипший к волосам сына кусок пластилина, то увидела на ножницах кровь, неизвестно откуда взявшуюся.
   Зозо Буслаева панически боялась вида крови. Это осталось у неё с детства, когда, порезав кухонным ножом руку, она решила, что истекает кровью. Родителей дома не было. Растерявшаяся Зойка забилась в шкаф и, скуля от ужаса, переживая в своём воображении сотни агоний, просидела там полтора часа, пока не вернулась мать и не распахнула всхлипывающую дверцу. Порез оказался пустячным, однако ужас никуда не ушёл и, один раз поселившись, устроился на постоянное жительство. Вот и тогда, пытаясь отстричь Мефодию прядь с пластилином, Зозо услышала тот ужасный гулкий и настойчивый звук, который бывает, когда что-то капает на линолеум. Зажмурившись, она стояла посреди кухни и ощущала, как кровь заливает ей шерстяные носки. Когда, переборов себя, Зозо всё же открыла глаза – ножницы были совершенно сухими, если не считать маленького бурого пятнышка.
   Кроме волос, было в Мефодии ещё нечто, что никак не вписывалось в схему, именуемую «двенадцатилетний подросток». И это были глаза. Раскосые, не совсем симметричные и совершенно неопределённого цвета. Кто-то считал, что они серые, кто-то – что зелёные, кто-то – что чёрные, а пара человек готовы были под присягой поклясться, что они голубые. В действительности же цвет их менялся в зависимости от освещения и настроения самого Мефодия.
   Порой, особенно когда сын начинал злиться или бывал чем-то взволнован, Зозо – если ей случалось оказаться рядом – ощущала странное головокружение и слабость. Ей чудилось, что она бесконечно опускается на лифте в чёрную узкую шахту. Она почти наяву видела этот лифт с тусклыми лампами, плоскими железными кнопками и жирной надписью маркером: «Добро пожаловать по мрак!» Видела и всё никак не могла стряхнуть наваждение.
   Самое большое потрясение она испытала, когда Мефодий был ещё ребёнком. Тогда его сильно напугала собака. Это была глупая овчарка, которая обожала молча, даже без рычания, бросаться на людей и , не кусая, сшибать их лапами. На некоторое время овчарка нависала над человеком, сея ужас и наслаждаясь произведённым эффектом, а после убегала. Однако трёхлетний Мефодий этого не знал. В его представлении пёс напал всерьёз. Растерявшаяся Зозо даже не услышала, как Мефодий закричал. Она только поняла, что её сын крикнул и впился в собаку взглядом. Овчарка добежала до Мефодия, сбила его с ног, а затем вдруг сама с какой-то нелепой комичностью опрокинулась на бок да так и осталась лежать, с ниткой слюны, поблёскивающей на клыках. Как потом говорили во дворе, у овчарки неожиданно случился разрыв сердца.
   Зозо после долго не могла прийти в себя. Она не в состоянии была забыть тёмное пламя, вспыхнувшее на миг в глазах у сына. Это было нечто, что невозможно описать, чему не подходят банальные слова, вроде «свечение», «языки пламени», «огненные струи» и так далее. Просто в зрачке появилось нечто, о чём даже она, мать, не могла вспоминать без содрогания.
   Но в конце концов Зозо выбросила всё из головы. На своё счастье, она была особой легкомысленной. Она постоянно пыталась устроить свою личную жизнь, и это отнимало у неё всё время и все силы. Мефодий знал только, что вначале был папа Игорь. Потом жизнь скатала папу Игоря в коврик и куда-то его утащила. Теперь он появлялся раз в два-три года, лысеющий, побитый молью и судьбой, приносил букетик в три гвоздики жене и китайский пистолет сыну и хвалился, что у него всё хорошо. Новая жена и фирма, занимающаяся ремонтом стиральных машин. Однако Эдя Хаврон, всё про всех знавший, утверждал, что дела у папы Игоря идут не блестяще и ремонтом стиральных машин занимается не его фирма, а он сам. Иногда же Эдя Хаврон клеймил господина Буслаева-старшего нехорошим словом «пэ-бэ-о-юл недоделанный».
   После папы Игоря в судьбе Зозо и Мефодия были дядя Лёша, дядя Толя и дядя Иннокентий Маркович. Дядя Иннокентий Маркович задержался надолго, почти на два года, и доставал Мефодия своими придирками. Заставлял вешать брюки по стрелочке, самого стирать носки и называть его по имени-отчеству. Потом дядя Маркович куда-то испарился, а остальных дядей Мефодий уже не запоминал, чтобы сильно не перегружать свою юную память.
   «Забьёшь клетки башки всякой ерундой, а потом на уроки места не хватит!» – рассуждал он.
   Зозо Буслаева почесала лоб. Она смутно ощущала, что случившееся нельзя оставлять так просто. То, что Мефодий залез в кошелёк к Эде, крайне серьёзно. Она, как мать и как женщина, должна теперь замутить что-нибудь педагогическое в духе того, что завещал мудрый Макаренко. Наказать, что ли, или, во всяком случае, быть строгой. Вот только беда, Зозо не совсем представляла, как это быть строгой. Она и сама по жизни была разгильдяйкой.
   – Гм… Сын, я хочу поговорить с тобой! Ты не будешь больше брать у Эди деньги? – спросила она.
   – Знаешь, сколько я у него взял? Десять рублей и ещё пятьдесят копеек! Мне не хватало, чтобы доехат до школы на маршрутке. На автобусе я не успевал, потому что проспал, – неохотно сказал Мефодий.
   – А почему у меня не попросил?
   – Тебя не было. Ты знакомилась с тем немцем, который оказался турком и назначил тебе свидание в восемь утра в метро, – сказал Мефодий.
   Зозо слегка покраснела:
   – Не смей так говорить с матерью! Я сама так захотела!.. А словами у Эди нельзя было попросить? Разве бы он не дал?
   Мефодий хмыкнул:
   – У нашего Эди? Словами? У него кирпичом надо просить, а не словами. Он бы тысячу лекций прочитал. Типа: «Я сам вкалывал с семи лет в поте физиономии, и никто мне ничего не давал. А тебе уже почти тринадцать, а ты бездельник, даун и дурак. Тайком куришь и вообще иди пожуй хлебушек».
   Зозо Буслаева вздохнула и сдалась. Её братец, действительно, рано начал проявлять деловую смекалку. В семь не в семь, а в семнадцать лет он уже торговал на Воробьёвых горах матрёшками и будённовками, за что его не раз били нехорошие конкуренты. Правда, вскоре Эде надоело торчать под открытым небом, ловя насморки и ветры. Пролежав три недели на обследовании в психушке, он откосил от армии и устроился в ресторан. Его широкие плечи и страстный взгляд патентованного шизофреника, коронованного соответствующим билетом, рождали у посетительниц «Дамских пальчиков» нездоровый аппетит и желание повторить двойной кофе с ликёром.
   – Меф! – подытожила Зозо. – Возможно, ты прав и Эдя зануда, но обещай мне, что никогда больше…
   – Никогда так никогда! Буду ездить в школу на выхлопной трубе у маршрутки! – пообещал Мефодий.
   Зозо вздохнула и пошла было на кухню, но внезапно какая-то запоздалая мысль нагнала её и легонько толкнула в спину. Зозо остановилась.
   – Сынуля, сегодня вечером ко мне в гости заскочит один… э-э… человек… Ты не хотел бы куда-нибудь сходить? Например, к Ире, – предложила она с видом кошки, которая роется лапкой в ванночке с песком.
   – И не болтаться под ногами? – понимающе уточнил Мефодий.
   Зозо задумалась. Когда борешься за свою судьбу и пытаешься устроить жизнь, двенадцатилетний сын – это уже компромат почище паспорта.
   – Что-то вроде того. Не торчать в кухне, не булькать в ванной, не заходить каждую минуту за всякой ерундой и не болтаться под ногами. Вот именно! – решительно повторила Зозо.
   Мефодий задумался, прикидывая, что можно выторговать под это дело.
   – А как насчёт моего огромного желания делать уроки? Скоро конец четверти. Я официально предупреждаю, что нахватаю вагон годовых троек, – заявил он.
   Вообще-то он их уже нахватал, но теперь появился прекрасный случай найти другого виноватого. Упускать его было бы грех.
   – Это наглый шантаж! Может, ты сделаешь уроки сейчас? До вечера ещё полно времени, – беспомощно сказала Зозо.
   Мефодию почудилось на миг, что он увидел слабое сиреневое свечение, которое Зозо выбросила в пространство. Бледнея, свечение стало распространяться к границе комнаты, как капля краски на мокрой бумаге. Мефодий привычно, не отдавая себе отчёта в том, что делает, впитал его, как губка, и понял: мать сдалась.
   – Нет. Сейчас у меня нет вдохновения делать уроки. Мой звёздный час наступает именно вечером. Днём я не в теме, – сказал Мефодий.
   Самое смешное, что это было правдой. Чем ближе к ночи, тем чётче начинал работать его мозг. Зрение становилось острее, а желание спать, столь сильное утром на первых уроках и днём, исчезало вовсе. Порой он жалел, что занятия в школе начинаются не с закатом и идут не до рассвета. Зато утром он бывал обычно вял, соображал плохо, а ходил вообще на автопилоте.
   Без десяти восемь Зозо решительно выпроводила Мефодия из квартиры.
   – Иди к Ирке и сиди у неё! Я тебе позвоню, когда дядя уйдёт! – сказала она, целуя его в щёку.
   – Ага. Ну всё, пока! – сказал Мефодий. Он уже мысленно ушёл.
   – Я тебя люблю! – крикнула Зозо и, захлопнув дверь, кинулась приводить себя в порядок. Она была сосредоточенна, как полководец перед главной в жизни битвой. За следующие десять минут ей предстояло помолодеть на десять лет.
   Мефодий некоторое время бесцельно потолкался на площадке, а затем вызвал лифт и спустился. Выходя из подъезда, он увидел, как из припаркованного у дома автомобиля выбирается неприятный экземпляр мужского пола с большим букетом роз и бутылкой шампанского, которую он держал с той осторожностью, с какой ополченец подаёт к орудию снаряд. Хотя теоретически тип мог идти в гости в другую квартиру, Мефодий мгновенно сообразил, что это новый поклонник Зозо. Это не было даже предположением. Просто он знал это, и всё. Знал на все сто процентов, как если бы на лбу у мужчины была табличка: «Я иду к Зозо! Я её типаж!» Приземистый, с сизой щетиной, двойным подбородком и почти без шеи, новый дядя походил на кабанчика, по недоразумению или в результате генетического сбоя родившегося человеком.
   Мефодий застыл, разглядывая его. Он даже не сообразил отойти от двери подъезда.
   – Чё встал? Не торчи тут, парень! Брысь! – сказал экземпляр мужского пола, сделав тщетную попытку обойти Мефодия с фланга.
   – Это вы мне? – с ненавистью спросил Мефодий.
   – Тебе. А теперь пошёл вон отсюда! Отвали! – рявкнул экземпляр и, бесцеремонно оттолкнув Мефодия, протиснулся в подъезд, дверь которого ещё не успела закрыться.
   Мефодий спокойно проводил его взглядом. Потом отыскал ржавый гвоздь, подошёл к автомобилю, огляделся и тщательно вставил его кончик в протектор задней шины с тем расчётом, что, когда машина тронется, гвоздь войдёт глубже и проткнёт её. Некоторое время Мефодий созерцал свою работу, испытывая чувство творческого неудовлетворения. Одного гвоздя ему показалось мало. Он нашёл донышко от бутылки и поселил его под передней правой шиной, а на выхлопную трубу надел шарик, прикрутив его проволокой. Жаль, его не окажется рядом, когда шарик начнёт раздуваться, а потом лопнет. Ну да ничего – пусть кто-нибудь другой насладится этим зрелищем.
   – Это ты не болтайся у меня под ногами! Понял? – сказал Мефодий, обращаясь к машине.
   Он не испытывал ни малейших угрызений совести. Никто не просил этого заплывшего жиром борова приезжать к его матери с веником роз.

***

   Северный бульвар медленно погружался в объятия вечера. Его каменные бока окутывались тенями, а угловой дом загадочно смялся и отодвинулся вглубь. Пропорции шалили. Внезапный порыв ветра хлестнул Мефодия по лицу смятой газетой. За газетой, азартно подпрыгивая и пытаясь догнать, прокатилась пустая пивная банка. Почему-то это просто событие показалось Мефодию страшно важным.
   «Если первой на дорогу выкатится банка, мать прогонит этого типа!» – быстро загадал он, кидаясь за ними следом. Но, увы… первой на проезжую часть вырвалась и тотчас же попала под грузовик газета. Банка выкатилась за ней следом и разделила её трагическую судьбу.
   – Свинство! Не прогонит! Разве что сам упрётся! – буркнул Мефодий.
   Он с таким раздражением уставился на газету, что… нет, разумеется, ему это только померещилось. Газета не могла вспыхнуть без всякого повода. К тому же её сразу умчал ветер, так что ни о чём нельзя было говорить наверняка.
   Мефодий выбросил всю эту ерунду из головы. Он перебежал дорогу, перемахнул через чугунное ограждение бульвара и направился к Ирке.
   Ирка была его хорошим другом, именно другом. Слово «подруга» рождает у нездоровых людей нездоровые ассоциации, слова же «знакомая» или «приятельница» отдают чем-то тухлым. Так говорят о тех, в ком не уверены. Ирка же была другом, причём с большой буквы.
   Ирка жила в соседнем доме, и к ней можно было заявиться – что особенно, согласитесь, ценно – в любое время суток и без звонка. Даже часов в двенадцать ночи, поскольку жила Ирка на втором этаже, а жильцы первого были так любезны, что отгородились от мира очень удобной фигурной решёткой.
   Бабушка Ирки не чинила никаких препятствий. Она так обожала её, что для неё каждое желание внучки было даже не законом, а приказом по подразделению. Родители же… Но об этом чуть ниже.
   Было ещё не так поздно. В окне за лоджией первого этажа горел свет. Сквозь незадёрнутые шторы видно было, как у шкафа стоит усатая женщина гренадёрского сложения и что-то переставляет на полках. По этой причине Мефодий решил воспользоваться самым скучным способом появления в гостях из всех существующих – а именно сделать это через дверь. Крайне неприятно, когда тебя сталкивают тычками швабры через фигурную решётку.
   Поднявшись на второй этаж, он позвонил и почти сразу услышал, как в коридоре зашуршали шины. Это было даже не шуршание, а лёгкий, но отчётливый звук не до конца надутых резиновых покрышек, которые на мгновение прилипают к линолеуму.
   – Ир, это я, Меф! – крикнул Мефодий, чтобы не заставлять Ирку смотреть в глазок.
   Замок щёлкнул, дверь открылась. Мефодий увидел тёмный коридор и яркое жёлтое пятно света, пробивавшееся из открытой настежь двери комнаты. В световом пятне стояла инвалидная коляска с небольшой, ссутулившейся в ней фигуркой, на ноги которой был наброшен плед.
   – Привет! Забегай! – пригласила Ирка.
   Она ловко развернулась в узком коридоре и нырнула в свою комнату. Мефодий последовал за ней. Комната Ирки отличалась от остальных комнат уже тем, что в ней не было ни одного стула. Вдоль стен на разной высоте были протянуты блестящие металлические поручни. Ирка ненавидела звать бабушку, когда нужно было перебраться в кресло или, наоборот, выбраться из него.
   У окна мерцал монитор компьютера. До прихода Мефодия Ирка сидела в чате. Разложенный диван был завален книгами и журналами. Ирка вечно читала по двадцать книг сразу, не считая учебников. Причём читала не последовательно, а кусками из разных мест. Странно, что при таком хаотическом чтении книги не перемешивались у неё в голове.
   – Что ты стоишь, как одинокий тушканчик? Разгреби себе место и садись! А я сейчас! Только скажу народу, что меня нету, – сказала Ирка, кивая на кровать.
   Она подъехала к компьютеру и быстро набрала:
   «Все брысь! Ушла на фронт! Я».
   – Ну вот, вежливость прежде всего! А то народ будет думать, что меня похитили, – сказала она, поворачиваясь к Мефодию.
   Тот сел было на кровать, но ему как-то не сиделось. В поясничном отделе его позвоночника словно находился вечный двигатель.
   – Пошли лучше на кухню. Я бы чего-нибудь перекусил, – сказал он.
   Ирка фыркнула:
   – Ни фига себе заявленьице! Ну это уже к Бабане. Я знаю о холодильнике только то, что его дверца открывается на себя.
   – Ну что, пошли? – повторил Мефодий.
   – Это ты «пошли», а я «поехали». Я же гоночная машина, – пояснила Ирка.
   Мефодий давно заметил, что Ирка, как и многие инвалиды, обожает шутить над собой и своим креслом. Но когда кто-то другой пытается острить по этому же поводу – её чувство юмора иссякает на глазах. Она протянула руку к пульту, и коляска быстро покатилась по коридору на кухню. Мефодий едва успевал за ней. Всё-таки колесо всегда даст фору ногам, разумеется, если по дороге не попадётся забор.
   Всё случилось восемь лет назад. Ирке тогда было четыре. Автомобиль, на котором Ирка и её родители возвращались с дачи, выкинуло на встречную полосу под рейсовый автобус. Отец и мать Ирки, ехавшие на передних сиденьях, погибли. Ирка же с травмой позвоночника и двумя длинными, почти параллельными шрамами от двух кусков железа, рассёкших спину, начиная от левого плеча, оказалась в инвалидной коляске. Ирке ещё повезло, что у неё была энергичная и довольно молодая бабушка. Хотя в этом случае о везении лучше было вообще не заикаться. За такие рассуждения можно было схлопотать в глаз миниатюрными ножницами.
   В кухне грохотал «Нотр-Дам». Бабушка Аня – она же Бабаня – восседала на высокой табуретке у микроволновки. Дожидаясь, пока разогреется цыплёнок с картошкой-фри из магазина «Готовая еда», Бабаня слушала партию горбуна и дирижировала разделочным ножом. Правильных бабушек нынче осталось мало. Они вымерли, как мамонты. Тому, кто считает, что бабушки пятидесяти лет должны ходить в платочках и весь день колдовать у плиты, пора сдать своё воображение на свалку.
   Бабаня с удивлением уставилась на Мефодия. Слушая «Нотр-Дам», она пропустила момент, когда он пришёл.
   – Привет, Меф! Я рада тебя видеть! – сказала она.
   От её головы оторвалось и распространилось по комнате слабо-жёлтое свечение с некоторыми зелёными вкраплениями. «Не то чтобы, конечно, совсем в восторге, но рада!» – не задумываясь, как он это делает, расшифровал Мефодий. Он дождался, пока свечение перестанет быть частью Бабани и распространится по комнате, затем втянул его и ощутил, что стал сильнее. Может, на какую-то миллионную часть от того, что было прежде, но всё же… И опять это случилось инстинктивно, без вмешательства разума. Просто Мефодий понял, что всё так и есть, а как он это делает и зачем – осталось за кадром. Когда мы дышим, мы не задумываемся о том, что дышим. Мы дышми даже во сне. Мы дышали бы, даже не зная, что существует дыхание. Так и Мефодий не подозревал, что вбирает энергии чужих эмоций.
   – Меф, иди сюда, мой лохматик! Я тебя обниму! – проговорила Бабаня.
   – Запросто! Только ножик положите! – сказал Мефодий. Бабаню он любил.
   Бабаня не без интереса посмотрела на нож в своей руке. Кажется, она уже успела забыть, что держит его, хотя совсем недавно вскрывала им упаковку. Волосы Бабани чем-то смахивали на волосы Медузии, хотя с Медузией она была не в родстве, да и вообще встречаться им не приходилось.
   – Говорят, весной у многих психов случаются рецидивы. По улицам начинают бродить табуны маньяков, – задумчиво произнесла она.
   – Бабань, уже почти май. А крыша едет в марте, – сказала Ирка.
   – А вот и не говори. Это у тебя в марте, а у меня она едет каждый день. Особенно, когда все кидаются на явно неудачное платье, а самое удачное висит в сторонке и мечтает о моли, – произнесла Бабаня.
   У неё было маленькое ателье в полуподвале, которое она любила называть «Дом мод имени меня». Кроме самой Бабани, в её «Доме мод имени меня» работали ещё две девчонки. Одна из них была страшная болтушка, а вторая всё время болела, причём как-то так хитро, что её никогда не оказывалось по домашнему телефону. Она всегда «вышла к доктору и ещё не вернулась». «Я больше люблю вторую. От неё уши не болят», – говорила Бабаня.
   – Бабань, Меф хочет есть! – сказал Ирка.
   – Запросто, – согласилась Бабаня. – Где холодильник – знаете. С микроволновкой тоже разберётесь. А я пошла. К завтрашнему утру мне велено сообразить такое платье, в котором следовательша, в третий раз выходящая замуж, выглядела бы наивной, как регентша церковного хора.
   – Ага, Бабань, хорошо! Мы разберёмся! – сказала Ирка.
   Она лучше Мефодия знала, что Бабаня не особенно любит готовить. Зато целыми тележками скупает в супермаркетах йогурты, колбасу, апельсины, заморозку в пакетах и готовые обеды. Для Мефодия же многое было в диковинку. Например, где это видано, чтобы верхний из отсеков морозильника был почти до половины забит мороженым, и Бабаня даже не пыталась сосчитать, сколько там порций. Жадненький Эдя со своей привычкой расчерчивать карандашиком туалетную бумагу выпал бы в осадок, если бы узнал об этом.
   Бабаня, напевая, ушла, а Мефодий и Ирка остались на кухне. Ничего разогревать они не стали. Ограничились тем, что извлекли из холодильника побольше мороженого и большую палку колбасы. Колбасу Мефодий профессионально постругал ножом – нахватался у Эдьки, который начинал поваром, – а потом стал есть мороженое, орудуя вместо ложки кружком копчёной колбасы. Так ему казалось вкуснее.
   – У тебя классная бабушка, – сказал Мефодий с набитым ртом.
   – Вся в меня, – согласилась Ирка. – Только она терпеть не может, когда её называют бабушкой. Ко мне тут училка новая пришла по русскому – они же ко мне домой ходят, ты знаешь – и говорит ей: «Здравствуйте, бабушка!» А Бабаня рассердилась: «Это вы, – говорит, – бабушка, а я человек!»
   – И то верно. Родители тоже люди. Что, они виноваты, что ли, что они родители? – согласился Мефодий.
   Он вдруг вспомнил, как и при каких обстоятельствах познакомился два года назад с Иркой. С одним своим приятелем – уже бывшим – он пробегал мимо её подъезда в ту минуту, когда Ирка пыталась въехать на коляске на ступеньку перед подъездной дверью. Ирка, впервые выбравшаяся из дома без бабушки (потом ей за это влетело), соображала, как ей выйти из положения. Возможно, Мефодий вообще проскочил бы мимо, ничего не заметив, если бы не его приятель. Он стал ржать. Очень ему было смешно, что уродина на коляске никак не может попасть в подъезд – всё время скатывается обратно.
   Мефодий долго и внимательно, точно сравнивая их, смотрел то на приятеля, то на Ирку, которая изо всех сил делала вид, что ничего не слышит, хотя щека и ухо у неё были уже пунцовыми, а потом очень быстро и точно ударил приятеля в подбородок. Это тоже был (включая нарезку колбасы) урок Эди Хаврона, который до неудач с матрёшками и будённовками года три прозанимался в секции бокса. «Бросай кулак без усилия, как камень. Сила удара в ноге и повороте корпуса», – учил он.
   Удар получился неожиданно сильным. Мефодий едва не вывихнул кисть. После удара приятель осел на асфальт, как мешок с навозом. Он сидел на асфальте и тряс головой. В горле у него булькало не совсем ещё затихшее ржание. После этого он, собственно, и перестал быть приятелем. Зато у Мефодия появился первый в жизни друг – Ирка.
   Они сидели на кухне и ели мороженое, болтая о всяких пустяках. О том, что его выпроводила из дома Зозо, ожидавшая своего борова, Мефодий не упоминал. Он терпеть не мог жаловаться. В том, кто жалуется, даже имея повод, изначально есть нечто жалкое – это он усвоил довольно давно. Ирка тоже никогда не жаловалась – и это объединяло их гораздо сильнее, чем если бы они каждую встречу рыдали друг другу в жилетку.
   – А как твой сон? – вдруг спросила Ирка.
   Мефодий напрягся:
   – Ты о том сне?
   – Ага.
   – Ну бывает иногда. Не очень часто, – неохотно сказал он.
   – Всё те же?
   – Да. Но мне не хочется об этом вспоминать.
   Но всё равно невольно вспомнил, и настроение сразу поползло вниз, как червяк, которому не понравилась Эйфелева башня. Это был один и тот же отвратительный сон, который он видел один-два раза в месяц. В этом сне он стоял перед глухо закрытым свинцовым саркофагом с оттиснутыми на нём древними знаками и смотрел на него. Мефодий не знал, что там внутри, но ощущал, что нечто страшное, нечто такое, на что нельзя смотреть и что ни в коем случае не должно вырваться. Но при этом не мог отвести от него глаза. И самое ужасное, что под его взглядом свинец саркофага начинал плавиться. Но всякий раз Мефодий просыпался прежде, чем тому, что было в саркофаге, удавалось вырваться.
   Однажды он даже закричал во сне, разбудив Зозо и Эдю. Эдя был так удивлён, что даже не ругался.
   – Я тебя отлично понимаю, приятель! Мне самому снятся кошмары. Как-то приснилось, что мою ногу заказали к ужину с овощным рагу, и при этом – просекаешь наглость? – потом всё время морщились и утверждали, что мясо пережарено! – сказал тогда он.
   Они ещё немного поболтали, пока наконец около десяти Мефодию не позвонила Зозо.
   – Иди домой. Я тебя жду, – сказала она.
   – А этотуже укатил на своей тележке? – поинтересовался Мефодий.
   – Откуда ты знаешь, что он был не пешком… Всё сорвалось. – Голос у Зозо был совсем убитый.
   – Как это?
   – Он приехал чуть раньше. Я была не готова и, чтобы выиграть время, попросила его смотаться в супермаркет купить белое вино. Ненавижу, когда люди без дела толкутся под дверью и мешают мне краситься. Он поехал было, но почти сразу вернулся – злой, как ты с утра, когда я по привычке бужу тебя в воскресенье. Что-то там с его «Ауди»… Ну я его пустила, чтобы малость успокоить, согреть душевным теплом, и тут, вообрази, ему попалась на глаза свадебная фотография твоего папаши, в которую Эдя кидает дротики для дартса. Он стал выуживать и выудил, паразит такой, что у меня есть сын. Я сильно не отпиралась, всё равно ведь узнает, даже показала ему кое-какие твои фотки. Кто его знает, думаю, вдруг его прошибёт на суровую мужскую дружбу. Совместный футбол там, первая совместная сигарета. «Ты куришь, сынок? Надеюсь, с фильтром?» Ни фига подобного, не прошибло! Он просидел около часа как на иголках, а потом ушёл… Моя жизнь разбита! – голос Зозо возвысился до трагического Монблана и завис там, собираясь сорваться в бездну истерики.
   – Ерунда, мам! Твоя жизнь разбивается раза три в месяц, а затем моментально срастается, – утешил её Мефодий.
   Он уже и счёт потерял тому, сколько раз его мать встречалась с подержанными принцами из брачного журнальчика. И каждый раз всё заканчивалось безобидным нулём, кроме одного случая, когда очередной принц стащил пафосную бронзовую пепельницу, которую Эдя, в свою очередь, уволок из кафе, где работал до «Дамских пальчиков». На другой день этот принц вернулся пьяным, долго барабанил в дверь, стремясь поговорить, и заснул прямо на площадке, сложив буйную голову на коврик. Хорошо, что Эдя вернулся раньше и, мстя за пепельницу, изгнал Адама из рая прицельными пинками.
   – Ты так думаешь? Ладно, забыли, – сказала Зозо печально.
   Мефодий почувствовал, что в эту самую минуту она выдирала из сердца, комкала и выкидывала в мусорную корзину жирного борова.
   – Ты сам дойдёшь или тебя встретить? – спросила Зозо. В её голосе явно звучало, что ей лень одеваться.
   – С эксортом мотоциклистов, – сказал Мефодий.
   – Ну, тогда сам. Я жду! У нас остался трофейный торт, – проговорила Зозо.
   – Ты всё, пошёл? – поинтересовалась Ирка, когда Мефодий повесил трубку.
   – Ага. Завтра заскочу после школы!
   – Давай, пока! – сказала Ирка с лёгкой завистью.
   Она никогда не ходила в школу. Однако Мефодий порой чувствовал, что она, занимаясь дома одна и с приходящими учителями, обогнала его класса на два, не меньше. Во всяком случае, экзамены по некоторым предметам Ирка сдала уже за девять классов.

***

   Мефодий пересёк Северный бульвар и подошёл к дому – на этот раз, ради разнообразия, с другой стороны. Здесь дорогу ему преградила огромная лужа, поглощавшая талые снега окрестных дворов и изредка с наслаждением прихлёбывавшая воду из прорванных труб. Ловким агентам по продаже недвижимости она давала повод утверждать, что дом находится в живописной местности рядом с прудом. Через лужу шла караванная тропа из кирпичей и досок, разбросанных с причудливыми интервалами.
   В ровной чёрной поверхности лужи золотой монетой лежала луна. Изредка по ней пробегала едва заметная рябь. Мефодий посмотрел на луну – вначале в луже, а потом подняв лицо к небу, – и внезапно странное чувство охватило его. Ему почудилось, что он вбирает силу лунного света – напитываясь его спокойной мощью и мертвенной пустотой. Испугавшись, всё же это было впервые, он опустил глаза и вдруг увидел, как, подчиняясь его взгляду, отражение луны скользит по луже, как пятно от карманного фонарика. По коже у Мефодия побежали мурашки. Он решил, что сходит с ума. Гонять взглядом луну, как мячик! Рассказывать такие вещи школьному психологу крайне опасно. Мефодий снова вскинул голову. Нет… большая луна, к счастью, оставалась на месте. Его взгляд управлял лишь лунным отражением. Меф потряс головой и несколько раз моргнул, отрывая лунное отражение от своего взгляда. Ему это удалось. Отражение прилипло и продолжало купаться в тёмной воде уже само по себе.
   «Померещилось!» – подумал Мефодий, испытывая одновременно облегчение и разочарование. Управлять отражением луны, конечно, жутковато, но одновременно в этом есть нечто такое, от чего трудно отказаться.
   Перепрыгивая с кирпича на кирпич, он перебежал на другую сторону лужи и приблизился к подъезду.
   Внезапно в сознании Мефодия точно зазвенел колокольчик. Это был особый колокольчик интуиции, которому Меф издавна привык доверять. Теперь этот колокольчик ясно приказывал ему не ходить в подъезд. Мефодий осмотрелся – всё было как будто спокойно: ничего и никого. Однако колокольчик всё равно не замолкал. «Что же, мне на шестнадцатый этаж по балконам лезть?» – растерянно подумал Мефодий. Он некоторое время помялся, а затем всё же подошёл к подъезду.
   Он уже набрал код и даже услышал приглашающий писк двери, когда сзади мелькнула чья-то тень. Сильная рука сгребла Мефодия за ворот и потащила. Он попытался вцепиться в дверную ручку, но крепкий подзатыльник протолкнул его в подъезд. Спотыкаясь, полуоглушённый, он сделал несколько шагов.
   – Ну наконец-то! Я думал, ты никогда не вернёшься, щенок, – с торжеством сказал кто-то.
   Мефодий уже по голосу узнал борова. В полутьме подъезда – горел только четырёхугольник у лифтов и почтовых ящиков – его лицо казалось зеленоватым и опухшим. Мефодий морщился от боли. Сильные пальцы борова так вгрызались ему в ключицу, словно желали захватить её с собой в качестве моральной компенсации.
   Мефодия почти тошнило от красных волн ярости, которые распространял боров. Они накатывались, толкали его. Мефодий ощущал, что может вобрать их силу, но невольно отталкивал, отражал, ставил блок – оттого волны и разлетались с такими брызгами.
   – Отпустите меня!
   – Отпустить? Только с крыши головой вниз! Что ты делал с моей машиной, сосунок?
   – С какой машиной? Я вообще не видел вашу машину! Не видел, кто проколол вам шины!
   Мощная затрещина, от которой голова мотнулась в сторону, обожгла Мефодию щёку. Его встряхнули с удвоенной яростью и проволокли по ступенькам к лифтам. Мефодий сообразил, что допустил стратегическую ошибку. Он не мог не видеть автомобиль борова, ведь впервые они столкнулись именно у него. И уж тем более, будучи невиновным, он не мог знать, что шины вообще проколоты.
   – А ну не вырывайся! Я из тебя все внутренности вытащу и на руку намотаю! Мы сейчас вместе пойдём к твоей чёртовой мамаше, и я поговорю с ней по душам! Я возьму с вас втрое за каждую покрышку, а если нет, перебью у вас всё в доме! – прохрипел боров. Он был так разозлён и с такой яростью удерживал вырывающегося Мефодия, что никак не мог попасть пальцем по кнопке вызова лифта.
   Наконец он нашарил её. Но в ту минуту, как кнопка зажглась печальным красным глазом, чей-то спокойный голос произнёс:
   – Эй ты, жертва принтера, оставь его!